Была я в команде Змей горыныч - ящерка она всегда ящерка, даже если и отрастит пару лишних голов. И писала я прошлое. Так же на моей (нашей с алиной и лео) совести клип приветствие.
выкладываю.
и Сказка
Название: Сказка о царе Салтане, мертвой царевне и сыне их – Кащее
Рейтинг: R
Жанр: сказка
Тип: слэш
Размер: мини
Герои по большей части принадлежат А.С. Пушкину.
Родила царица в ночь
Не то сына, не то дочь…
читать дальшеОй вы гой еси красны девицы да добры молодцы, за привет ваш ласковый да чарку меду хмельного и пряник печатный спою вам былину старую. Старую, да не прошлую. Про Салтана царя, жену его пригожую, да сына их премудрого.
Славен был Салтан царь, богат да умен. Хоть и в летах был, но силушку молодецкую не растерял, да и бородой не оплешивел. Заглядывались на его стать да удаль не токмо свои красавицы родов древних, но и иноземные королевишны. А выбрал он пастушку, что богатыря ему родить посулилась. Глянул, подхватил на седло и увез в град стольный.
Царица молоденькая при дворе никому по нраву не пришлась. Взял-то государь не боярышню родовитую, не столбовую дворянку, да хоть бы из купцов взял именитых, а то – голь перекатную, на дороге найденную, рода-племени не знающую.
И чем прельстила – непонятно. Ну, коса руса пол метет, глаза сине-зеленые, переменчивые, что гладь озерная, стан тонкий, нрав тихий да покладистый – всегда улыбчива и приветлива, так что с того? С лица воду не пить, хоть бы и с пригожего. Полюбилась, так платком одари, в терем забери, но на престол не возводи. Мало ли таких девок-чернавок по теремам царским да боярским бегает, байстрюков за подолами водит? Потешился бы и буде.
Зачаровала, не иначе. Приворожила глазищами да патлами. Даже имя у нее колдовское, не православное. Ярина, видано ли такое на Руси? Такая-то царица мигом царство в яр стащит, да каблучком притопчет. Говорили царю, челом били да не дурить молили, да, видать, попусту. Как привез, так только и успели, что в бане отмыть, как тут же в венчанье и поволок.
А она тому и рада. Другие девки перед свадьбой белугой ревут, слезьми обливаются, а она стоит перед святым престолом, зубы кажет, да бесстыже на государя таращится. А уж как вела себя, словами не передать. Ей бы, как государыне-матушке чинно ходить, наряды из шелка узорчатого да парчи благородно носить, каблучками сафьяновых сапожек важно притопывать, а она в простом сарафане бегом носится да пятками босыми шлепает, чисто девка дворовая. Срамота одна, а не царица. Вернется государь из похода, али еще откуда, а эта напасть не на крылечке, окруженная боярынями да челядью встречает, а опрометью через двор бегит, да на шее у царя ровно плющ виснет. Ни стыда, ни чину не понимает.
И бояр в грош не ставит. Примется какой ей порядок втолковывать, учить уму-разуму, а она рассмеется, точно бес ее щекотит, и руками так машет – знаю, мол, но скушно мне цельный день на лавке сидеть, мух считать.
И царь с ней переменялся – раньше был он нравом грозен, рукой скор да словом востер. Сорвется в гнев, отходит боярина скипетром монаршим, а чуть отойдет, так и одарит. Не то землицей, не то холопами. А сейчас, как пошептал кто – глазами только грозно зыркнет, да ногой притопнет. Ни синяков, ни милостей не раздает. Сглазила она его, как ни есть сглазила. Ведьма подорожная.
Говорили царю, богом молили выгнать колдовку из терема – да все что горохом о стену. А она, глянь, и впрямь затяжелела. Тут бы и успокоиться, в постель лечь, бабок-повитух призвать, сказки слушать да пряники кушать. А она по-прежнему то бегом, то в прискачку. Сказки не слушает, а сыну еще не рожденному сама сказывает. Да хоть бы сказки приличные – о святых мужах да подвигах. А она сядет на крыльцо да бает вслух-та про кота черна, что на цепи сидит да сказки гутарит, про леших с кикиморами. Сама говорит, сама смеется. Блаженная.
Не любили ее. Страсть, как не любили. Девки-чернавки, и те носы отводили – с такой царицей ни пряников печатных вволю поесть, ни сарафанов с плеча государыни принять. Едва не в глаза поносные слова говорили. Говорили да случай искали выжить. А случай и сам подвернулся. Приключись с другой такое горе, так покрыли бы – мигом новорожденного в лесок снесли да под кустиком прикопали. А Ярине по-иному помогли. Младенца омыть не успели, а уж хором орать да причитать стали.
Дрянная бабка повивальная вопила так, что ожидающие в сенях бояре толпой влетели в горницу да и обмерли, шапки медвежьи роняя.
– Как есть ведьма, – Просипел думской дьяк, оседая на лавку. Полез под бороденку жидкую крест нательный искать, сжал его покрепче да волком на государыню и ощерился. – А обещалася богатыря царю-батюшке принесть. С шишигом лесным грех имела? Али еще с какой нечистью?
Всполошившиеся бояре загалдели воронами с погоста, но хватать ведьму с отродьем дьявольским не торопились. А вдруг порчи наберешься? Царевна встать силилась да дитя у повитухи отнять, чтоб злая баба в сердцах уродца об пол не ударила. В сей момент и вошел царь. Одного взгляда грозного хватило, чтобы и бояре умолкли и повитуха заткнулась. Брезгливо оглядел заходящегося криком младенца и отступил на шаг. Повитуха сунула мокрое дитя матери и руки в тазу для первой купели приготовленного омыла. Молчал царь тяжело. Долго молчал, с ненавистью на жену глядючи. Заговорил, слова, что камни на домовину упали:
– Тайно суньте в бочку, засмолите хорошо и в море-окиян сбросьте. А народу скажите, что померла, мол, царица родами. С дитем вместе.
Заметалась царица в горячке родильной. Едва ль с кровати не падает, а никто и не помогает. Младенец то криком кричит, то хнычет жалобно. Никому и дела не нет – бочку готовят. Спешат, рады радешеньки. А как светлый месяц за тучи спрятался, так и дело темное свершили. И царицу, и приплод тайно в бочку затолкнули, крышку плотно завернули. Крепким варом осмолили и к обрыву подкатили. Поднялась черна волна и бочонок унесла.
***
Волны бочку подхватили и в пучину поманили. Шторм осенний бочку гонит, а внутри царица стонет. Жаром пышет, слезы льет, а младенец-то растет. В миг на месяц подрастает, в час на годы вызревает. Ночь к рассвету повернула, бочка к берегу прильнула. А последняя волна в днище бочки поддала, с силой в камни ударяла и в покое оставляла. С треском доски развалились, и на бреге очутились полумертвая царица и дитя ее – полупарень, полдевица.
Станом строен, ликом тонок, полумуж и полребенок. Распрямился, оглянулся и к ручью бегом рванулся. Матушке воды доставить и от гибели избавить. Лишь к ручью подходит он, слышит в небе горький стон. Бьется лебедь средь зыбей, коршун носится над ней. Сын подумал – добрый ужин будет нам сегодня нужен. Камень поднял и с размаху запустил в большую птаху. Лебедь вскрикнул и упал, кровью землю запятнал. Коршун рядом опустился и на вьюноша воззрился. Долго смотрит, а потом молвит русским языком:
– За лебедушкой я гнался, а мне лебедь в руки дался. Краше ровно во сто крат. – Стихнул коршун, встрепенулся, в чародея обернулся. Руку белу протянул, на царевича взглянул. – Пригласить хочу в свой дом, станешь мне учеником. Я прекрасней не встречал, в душу ты мне враз запал. Тонки брови соболины, губы – спелы, что малина, волос золотом мерцает, так меня и соблазняет. За одно всего лобзанье обучу я волхованью.
Но царевич все ж не весел, поясной поклон отвесил:
– За привет благодарю, но помочь не мне молю. Там у волн, на бережке матушка лежит в тоске. Сей же час она помрет, коль подмога не придет.
Как они не торопились, а к царице припозднились. Закатилися глаза, по щеке сползла слеза. Из последних своих сил молвила царица в мир:
– Я царю была верна, ему сына родила. Ему сына, себе дочь… что-то мне совсем невмочь. Имя у тебя Кощей, будь на свете всех милей.
С тем она и замолчала, в смертный сон легко упала.
***
Хоромы чародейские не руками людскими сотворены были, а духами горными да ветрами буйными в лоне горы прорублены, полы златом да каменьями драгоценными украшены, стены тканями заморскими затянуты. И служили ему не люди земные, не зверье лесное, а духи подземные - ифриты огненные. Молвит чародей слово тайное, рукой взмахнет, все само собой и делается. Живет царевич – кушает сытно да вкусно, спит сладко, а еще слаще по ночам с чародеем стонет. Изучает науку сладостную любовную. А днем премудрости чародейской обучается. Да так легко она ему дается, будто и не человеком рожден. А коль устает от книг к бережку идет, с русалками гутарит. Они ему кудри золотые чешут да новости сказывают. Сколь кораблей торговых потопили, что на берегу услышали. Да жемчугами скатными осыпают за красу его и нрав задорный. Услышит что веселое, да так смехом и закатится – ровно бисер на пол сыпется. Рад чародей смеху этому: словами не передать. За-ради Кощея море поднимает да звезды осыпает – лишь бы другу милому весело жилось. Вот только грустен Кощеюшка, все чаще молчком сидит да в огонь глядит. И ящерки огненные не радуют, хоть к рукам его так и льнут. Опечалился чародей, что смеха радостного не слышит, и подсел ближе, выпросить да утешить.
– Что, царевич мой, не весел, буйну голову повесил? Аль чего не достает, грусть тебя почто гнетет?
– Ах, – Ответствует Кощей. – Всего мне достает, ни в чем отказу не ведаю. Так же, как и батюшка мой душегубец. Матушка в сырой земле лежит, а он на подушках пуховых нежится, лебедей печеных кушает. Мне же кусок в горле встает. Отомстить хочу и забрать то, что по рождению предназначено.
Рассмеялся чародей смехом колючим, блеснул глазом хищным, приобнял за плечи, заговорил вкрадчиво.
– Люб ты мне царевичем, не опостылеешь и царем. Да только трудно царство салтаново завоевать. На границах богатыри стоят, ограда у терема царского высока, войско царево денно и нощно наготове. Сколь раз пытался, едва живым уходил.
Прильнул Кощей к плечу крепкому, зеленым взглядом обласкал, молвил вкрадчиво:
– Зачем же на ворота бараном кидаться, коль их изнутри открыть можно?
Блеснули глаза чародея огнем адовым, раздвинулись губы в улыбке зловещей:
– Сказывай, душа моя, сказывай.
***
В царстве салтановом время идет, да все по-прежнему. Только Салтан с годами не молодеет, а наследника нет, как не было. Собирались бояре, советовались, да и ударили государю челом с просьбой о царице, да и царевиче. А чтоб ошибки прежней не повторить, смотрины устроить. И пригласить на них всех знатных девиц на выданье, да и заграничных не позабыть, вдруг какая царю и приглянется?
Только и успели клич кликнуть, как повалили девицы красные со всех сторон. А одна другой краше и родовитей. Дочерей боярских сотнями считать можно, принцесс иноземных – десятками – едва не войско под стенами града стольного собралось. Да все девки видные, здоровые, как на подбор. Бедром поведет – рать поляжет, ногой притопнет – земля дрожит. Белы да румяны – на чистом сливочном маслице воспитанные. Сидят на сундуках с приданым – одна перед другой богатством да знатностью кичатся. Иноземные принцессы тоже хороши. Все на одно лицо – худы, длинноносы, взглядом голодным так все вокруг и пожирают. Своих волосьев нету, так они бараньи шкуры завили и на голову надели. По людски не гутарят – мерсикают аль гуткают. В сундуках из приданого пара порток на смену и вши заморские на племя.
Ходит Салтан, здоровается, о житье-бытье спрашивает, брови супит. Тут глядь – не возок или кибитка, а шатер узорчатый. Изнутри музыка чарующая слышна. Шагнул Салтан раз, шагнул другой, полог шелковый откинул, да и вошел в шатер. А внутри девица прекрасная – косы что смоль, ликом бела, взглядом игрива, а нравом смирна. Чуть царя завидела, с места вскочила, гусельки в сторону откинула, Салтана под белы ручки подхватила да на почетно место усадила. Напитку душистого, заморского, медом подслащенного поднесла, сама у ног села и взглянула ласково. Первой не заговаривает, порядок понимает. Пьет Салтан и с красавицы глаз не сводит. А она смущается, покрывалом прикрывается да посмеивается приятно. Вскочила козочкой, гусельки тронула и в пляс пошла. Стан тонкий изгибается, коса змеей извивается, глаза искры пускают, каменья драгоценные в венце богатом да на нарукавьях посверкивают – глядеть не наглядеться.
– Люба ли я тебе, царе? – Спрашивает.
– Ой, люба. – Не покривил душой Салтан.
– А коль люба, что ж в жены не берешь?
Подивился царь речам прямым, бесхитростным, да и бает ей:
– А как величать-то тебя, лебедушка?
Колокольцами зазвенела, подолом парчовым вокруг Салтана промела, да и ответствовала с гордостью:
– Шамаханскою царицей люди зовут.
– А велико ли твое приданое? – Продолжает Салтан расспросы.
Рассмеялась царица, ручкой белой машет, ножкой притопывает.
– Ой, царюшка, нешто не знаешь, что в моем царстве не невеста приданое приносит, а жених выкуп за красоту платит. Сколько за мою красу да ум заплатишь? – Спрашивает и питье заморское подливает. Вроде и не крепкое, а голову туманит. Разрумянился Салтан, руками машет, ровно котейко птиц ловит. Да все промахивается. Царица Шамаханская и не быстра, а увертиста. Только посмеивается. Распалился царь, все отдать готов, так и ответствует, мол, хоть казну бери, хоть царство, только моею будь. Смеется царица, зубы жемчужны кажет, говорит, что своей казны у нее не перечесть, а вот царство ей не помехой будет. Подхватился тут Салтан с места, поясной поклон отвесил, позвал ее царицей быть, корону принять. Только бы с ним осталась, не лишала красы своей.
Так и сталося. Глазом бояре моргнуть не успели, а уж беда черноволосая в собор входит, на царство венчается. А Салтан на нее глядит, глаз не сводит, кажное ее слово повторяет, ее приказы сполняет.
Вышла новоявленная владычица из собора, тут же мальчишки птиц выпустили, чтобы порадовались они свободе так же, как народ ликует новой царице. Выше всех горлица поднялась белая. Вдруг из-за тучи коршун камнем пал и горлицу закогтил, только перышки белые посыпались. Засмеялась царица и ручку протянула. Коршун круг сделал и на руку сел. Заклекотал недовольно, на царя недобро поглядывает, будто предупреждает о чем. Да царю и дела нет – с царицы глаз не сводит, ручку белую берет, на пир свадебный ведет.
А в тереме царском уж и стол накрыт, на нем яства невиданные, пития хмельные, сласти сахарны и карамельны. Бояре молодых славят да величают, но есть не забывают, только и отрываются от блюд диковинных, чтобы бороды вытереть, «горько» крикнуть и внове к яствам припасть. Царица чинится, на кушанья с тоской глядит, едва пробует, а Салтан и того не ест, все на женку молодую не налюбуется. Только-только до вечерней зорьки дотерпел, вскочил, гостям поясной поклон отвесил да молодую в спаленку и повлек. А царица и не боится, смело идет, на кровать ложится, туфельку парчовую, остроносую на пальчиках качает и такую речь бает:
– А правда ли, Салтанушка, что была у тебя женка, да уморил ты ее злодейски? Воровски в бочку забил и с обрыва в море-окиян сбросил. Правду ль бают или лгут?
Посуровел Салтан, помрачнел ликом, но кривить душой не стал.
– А правда, лада моя, правда. Да не истина. Ведьмой она была, обещалась богатыря родить, да обманула.
Перекинулась царица на бочок, шелковый наряд натянулся, по ноге прокатился, до колена завернулся. Царя едва удар не хватил, а царица дальше пытает:
– Неужто девкой наделила? Вот злодейка, как только посмела!
Салтану бы одернуть молодуху, сказать, что не ее бабского ума дело, вот только занят сильно был, ножку махонькую целовал, едва оторвался, чтоб ответить.
– Сыну бы обрадовался, но и от дочки не отказался бы, но ведь не чудо же юдо неведомое дитятком называть? Оно же и с ножнами и с мечом родилося. Такое от человека не появится, только от лешака аль другой нечисти.
Надула царица губки, брови свела недовольно и ножку отняла.
– А ежели ребенок твой вернется? Что делать то будешь? Отдашь кровиночке корону, или со двора прогонишь?
– Какая корона? – Взъярился Салтан, глазами грозно блеснул, каблучком топнул. – Не видать уроду короны, или не жить мне!
***
Гости пировали шумно, гусляры свадебные да потешные песни еще громче играли, скоморохи прибаутки кричали… как тут вскрик царя услышать? А не услышав, как помочь? Только поутру узнали, что царя в ночи удар хватил. Обезъязыкел Салтан, личико перекосило, глазик левый прикрылся, только царь и может, что пальцем шевелить, да мычать. А царица косы накладные скинула, сарафан на кафтан сменила и молодцом удалым оборотилась. Сидит на престоле, посмеивается, с советником, незнамо откель взявшемся, переговаривается. А советник-то виду ненашенского – волосы не черны и не белы, а как вперемешку. Нос клювом книзу загибается, глаза желты, что Алатырь камень. Боярин один посохом пристукнул, слово и дело крикнуть хотел, стражу позвать, чтоб царевых погубителей в острог сволочь да допрос учинить. А советник на него как взглянул, так боярин замертво и упал. Остереглись остальные сильно и присягу новоявленному государю дали. Да и как не дать? Хоть и в женском обличии, а на престол сами еще вчерась возвели.
Так и притихли до поры да до времени: Салтан в креслице на колесиках сидит, мычит и слюни роняет. Бояре молчат безропотно, указы подписывают да сундуки с добром перепрятывают. А царь Кощей днем по палатам молодцом удалым ходит, порядки государственны наводит, а ночью под советником девкой стонет. Стонать то стонет, но правит не по бабски, а умно да с оглядкою. Году не прошло, а он уж и с соседями замирился, казну пополнил, войско новым оружием наделять стал. Пищалями да мушкетами иноземными. Не без милостей правил, но и не без острастки. Мздоимцев да казнокрадов прилюдно вешал, воров клеймил, убивцам голову рубил.
Еще год миновал, бояре вновь зароптали: сундуки пустеют, а наполнять их как? Где прежде плохо лежало, там уж не возьмешь. Посудили они тайком, порядили и грамотку подложную составили. А в грамотке написали о царе Кащее и чародее, советнике его, что, дескать, замышляют царство разрушить, всех жителей порешить, а кого в живых оставить, того в девку обернуть и замуж отдать. А в конце написали, что буде найдется богатырь, что Кащея сгубит и державу от его ига освободит, тот и править будет. Али из казны столько возьмет, сколько вынести сумеет. Кроме того славой себя немеркнущей покроет.
И поскакали богатыри со всех сторон света, кто за короной, кто за серебром-златом, а кто и за славой. Вот только не везет им. Прискачут под стены столичные, кликнут Кащея на честной бой, а он и выйдет. Кобылка под ним белая да вертлявая, сбруя золоченая. Сам он тоже в кафтане белом, вышитом узорчато. Бровки тонкие хмурит, зевает лениво, богатырю ладошкой машет, подь сюда, мол, недотепа. Раззадорится богатырь, коня шелковой плеточкой хлестнет, да как поскачет. Конь копытом о землю ударит, выше деревьев скакнет, богатырь мечом взмахнет – лес падает. А Кащей стоит, молчит да природой любуется. Потом руку так вскинет, пальцами щелкнет, и тут же конь богатырский запинается, с ног падает, а богатырь с седла валится. Ноги-руки ломает, а то и шею сворачивает.
И году не прошло, как богатырей поубавилось, а Кащей живет себе припеваючи, с чародеем милуется. Между делом боярские закрома опустошает, казну наполняет. Всполошились бояре: так и на хлеб вскорости не хватит – посовещались тайно, да разбойника и наняли. А у разбойника что есть? Ни коня богатырского, ни чести, только кистень воровской и лук тугой. Схоронился тать наемный за балясиной и в сердце Кащеево востру стрелку послал. Тут бы Кащею и конец пришел, только встал между ним и смертью чародей. Дал Кащею время на ворожбу смертную. Да сам не уберегся, только и успел, что улыбнуться другу сердешному да вернуться пообещать.
Пал Кащей на колени, целует чародея в глаза погасшие, плачет, убивается, а сердце его коркой каменной покрывается да леденеет. А в камне холодном иглой острой боль зарождается.
Так и живет с тех пор Кащей один-одинешенек, с сердцем каменным. Все бродит по земле, чародея своего ищет. Как найдет, так сердце его оттает и станет снова человеческим, так и зло на земле кончится.
Гляньте по сторонам, нет ли рядом кого с сердцем окаменевшим. А ежели есть, так помогите ему любовь найти. А коль чародея встретите, скажите, что Кащей его ищет. Узнать его легко – глаза, что у коршуна, волосы черны, а улыбка ласковая.